Приморских театралов погрузили в «тишину»

На Малую сцену Приморского Академического краевого драматического театра имени Максима Горького нужно подниматься по узеньким, похожим на корабельные сходни, ступенькам. Прямая метафора, отсылающая к идущему на ней спектаклю «Матросская тишина».

«Что такое Матросская тишина», – спрашивает его герой подросток Давид Шварц. И сам отвечает: «Кладбище кораблей. Гавань, приютившая всякие шхуны, парусники. Их хорошо видно из окон домов, в которых живут старые моряки»…

Идущие на спектакль обмениваются репликами. «Говорят, про войну». «Какую? Афганскую? Чеченскую? Сирийскую?» Какую ещё, подскажет им их молодая память, которую тренируют ежевечерние теленовости, транслирующие по всем каналам сводки с ближневосточных фронтов. Там воюют наши соотечественники. С целями – неясными. С отвагой – профессионально-отработанной. Вымуштрованной. Отвагой войны, которая теперь хорошо оплачиваемое ремесло.

Герой «Матросской тишины» Давид Шварц примет смерть на другой войне. В историю она вошла как Великая с уточняющим определением Отечественная. Она потребует от него другой отваги – совести и сердца. Давиду Шварцу, уроженцу украинского городка Тульчин, и в голову не могло бы прийти, что три четверти века спустя его страна будет воевать на собственной территории. А её посланцы – отражать атаки недругов в Сирии. Или в Ираке. И что это станет обыденным делом.

Что пронесётся в сознании героя «Матросской тишины» в последнюю минуту жизни? Никаких реминисценций. Никаких мыслей о будущем. Даже самом-самом распрекрасном. Последнее, о чём он вспомнит, будет его несчастный отец и мучительное возвращение к порогу отчего дома. Коленопреклонение, как в Новом завете, и просьба о прощении и милосердии.

Мизансцена в спектакле не имеет ничего общего с рембрандовской – из «Возвращения блудного сына». Иная композиция. Иное светотеневое решение. Но от ощущения прямого цитирования зрителю не уйти. Это тот редкий случай на театре, когда видишь больше, чем видит глаз.

Малая сцена в этом – большое подспорье. Хотя жанр сочинения определён его автором Александром Галичем как драматическая хроника. Хроника предполагает объём. Охват. Предполагает пространство и время. Постановщик спектакля на приморской сцене Вадим Данцигер уплотняет и то, и другое. Малая сцена позволяет сконцентрировать режиссёрские усилия и усилия исполнителей, максимально приблизив их к зрителю. Спектакль Данцигера – это монтаж крупных планов. Монтаж, как сценический приём, позаимствованный из кинематографа. Крупный план делает зримой мысль и внутреннюю жизнь человека. Феллини называл это «психологической рентгенограммой». Эффект «психологической рентгенограммы», его подлинность и есть самое ценное в спектакле Вадима Данцигера.

Идёт игра крупными планами. Портретами героев. Вот экспрессивный, наделённый всеми чертами жизни, всякую минуту меняющийся портрет Шварца-старшего (Максим Клушин). Новое на театре имя. Его следует запомнить. Артист яркой формы. Дар сценической выразительности и заразительности он использует сполна. В азарте может даже переиграть. Но самые драматические минуты спектакля прожиты им сильно. С исчерпывающей доверительностью и нравственной точностью. А вот его полная противоположность – только что вернувшийся из Иерусалима печатник – переплётчик Мейер Вольф – заслуженный артист России Николай Тимошенко. Выражение плохо скрываемой растерянности на его лице – выражение внутреннего разлада с самим собой. Мейеру Вольфу открылось нечто «непостижное уму». Он коснулся рукой Стены Плача, и теперь знает, что значит оказаться по ту сторону добра и зла. Отсюда эта грустная усмешка во взгляде артиста: во многом знании – много печали.

Следующий крупный план. Старуха Гуревич. Отдадим должное заслуженной артистке России Ирине Лыткиной. С какой художественной лёгкостью удалось актрисе обменять своё лирическое дарование на потешную, почти гротесковую характерность. Как ловко получился у неё этот «психологический» переход. Какие незаметные подходы выработала в себе исполнительница, чтобы совершить его?!

Игра портретами продолжается. Дан крупный план Ханы, дочери старухи Гуревич. Нелепая. Нескладная. Любящая, но нелюбимая. То, что Давид Шварц раздосадован деликатной попыткой Ханы хотя бы как-то закрепиться в его жизни, её ранит. Но вкуса к жизни не лишает. Время теперь такое! Страна на подъёме. Нужно собираться на Дальний Восток. Там нужны девушки «с характером». Такие, как героиня Валентины Серовой из одноимённого фильма. И Хана по комсомольской путёвке ринется обустраивать жизнь на тихоокеанских берегах. Мария Федюченко сыграла самое ценное, что есть в её героине. Искренность. Молодое доверие к жизни. Чистые глаза. В паре-другой метров от зрителей сыграть чистые глаза – задача не из простых.

И, наконец, герой «Матросской тишины» – Давид Шварц. Ему не суждено ни подрасти. Ни возмужать. Ни измениться внешне. Максиму Вахрушеву чуть больше двадцати. И он играет этот возраст. И когда он подросток. И когда студент. И когда младший лейтенант. Он из тех, кто «Навеки – девятнадцатилетние». Так позже назовёт свой роман о не вернувшихся с войны мальчишках-лейтенантах Григорий Бакланов.

Это тоже в режиссерском замысле – сохранить юность героя. Годы растут от действия к действию. 29-й. 37-й. 44-й. А Давид Шварц – всё такой же, каким он встречает нас в прологе своей жизни: юнец, терзающий ненавистную скрипку и получающий от отца за «малое усердие» одну затрещину за другой.

Герой спектакля – это неизменность портрета, просвечивающего светлыми красками юности. Юности, торопящейся жить, и потому эгоистичной, ошибающейся, подчас безжалостной к самым близким и дорогим людям. Отцу, которого ты стыдишься, потому что он мелок и как тебе кажется, ничтожен. Соседей, незначительность которых тебе в тягость. И вот – иная фокусировка этого портрета: опыт войны, который сметает всё наносное в характере героя. Останется один только чистый контур.Чистые, как у Ханы, глаза.

«Матросская тишина» – чего уж там, пьеса у Александра Галича не великая. Как скромны по своим художественным достоинствам «Вечно живые» Виктора Розова, с которых начинался Московский театр «Современник». Четвёртый акт «Матросской тишины» словно бы написан другим автором. Его неестественность, его притянутость повторяют то худшее, что уже было в нашей литературе. Показуха и лакировка, унижающие жизнь, умаляющие человека. Режиссёр откажется от него. Точка в «Матросской тишине» будет поставлена смертью героя. Но это не превратит спектакль в некую апологию депрессии. В спектакле побеждает тон утверждения жизни. А некая умозрительность этих двух похожих пьес, их назидательность могут сослужить хорошую службу, поскольку они – только материал в талантливых руках. Как бы эскиз. Канва. Её можно расшить суровой ниткой. А можно шёлковой. А можно чистым золотом, каким стал поставленный по пьесе «Вечно живые» фильм «Летят журавли».

Вадим Данцигер избавляется от четвёртого акта, дабы игру крупных планов не деформировала дрянная оптика. Всё в его спектакль пришло из жизни, обстрелянной жестоким веком, обожжённой огнём войны. «Матросская тишина» доказывает, что на Малой сцене можно ставить большие спектакли. Что зритель может увидеть больше, чем видит глаз. Как, к примеру, работает воображение художника Андрея Климова? Аскетизм довоенной жизни, обнажённая правда войны формирует стиль спектакля, становится способом организации действия во времени и пространстве.

Стиль обозначен железными сетками старых кроватей. Их подлинная фактура, их перемещение по ходу действия, их взаимодействие с открытыми стенами крохотного зала, со всем этим подручным театральным хозяйством – проводами, щитками, софитами создают атмосферу времени, которое преподносится как свод железных правил. Им, этим правилам, должны следовать жизнь и судьба каждого отдельного человека. Обязаны следовать.

И художник, и постановщик обходятся малым. Как показать войну? Ну, скажем, так. Звук разорвавшегося снаряда. Тревожное мигание лампочек дежурного освещения. Где-то далеко, за сценой – державный голос Левитана, зачитывающего очередную сводку с фронтов. Все другие подробности опущены.

Психологическое пространство создано. Начинается игра крупных планов. Сюжет движется ими. Он движется к финалу, с которым мы связываем самые горькие, самые худшие предчувствия. В финале обретёт себя великий рембрантовский сюжет. Отец и сын Шварцы предстают друг перед другом, как бы по ту сторону добра и зла, явив нам еврейскую скорбь и русскую боль. Два чувства, в которых, если воспользоваться цитатой из Пушкина, «обретает сердце пищу». Два чувства, которые незаметно делаются одним. Становятся общей болью и общей скорбью. Тема «пятого пункта», тема национальности, когда- то решившая судьбу пьесы и надолго разлучившая её с рампой, театром снята.

«Матросская тишина» на Малой сцене Приморского Академического театра драмы имени Максима Горького напомнила нам о том времени, когда «множество людей, – как писал Александр Галич, – воспитанных в 20-х, 30-х и 40 –х годах привыкли считать себя единым народом, связанным едиными корнями и всеми помыслами своими друг с другом». И в этом единстве они черпали силы, чтобы жить, одолевать общие невзгоды и побеждать зло, порождаемое войной или обстоятельствами жизни. Это время возвращают нам крупные планы спектакля «Матросская тишина». Он о прошлом, но обращён в настоящее и будущее.