Олег Подскочин: Я давно понял, что должен верить по долгу службы

Действительно, Олег Валентинович, и прежде не дававший зрителю скучать, теперь задал гораздо большую задачу. И, хотя автор оставил к каждой картине свой комментарий, и сказано-написано о выставке уже немало, тайна её далеко не раскрыта. В попытке заполнить белые пятна на карте и взглянуть на обратную сторону Луны мастерскую художника посетила поэт и журналист Елена Васильева.

— Олег, хочу сразу вспомнить нашего общего друга и исследователя твоего творчества Александра Лобычева. В своей книге «Автопортрет с гнездом на голове» он назвал твои картины интеллектуальными лабиринтами, которые надо проходить с книгами по эпохе Возрождения в руках. «Теофания» — тоже лабиринт. И впечатление такое, что пройти по нему от начала до конца мало кому под силу. Тебя это не огорчает?

— Нет, не огорчает. Дело в том, что я выставку задумал не как иллюстрацию к определённым сюжетам из Евангелия, а как постижение искусством живописи подобного явления. И речь больше не о религии, а о роли художника в религиозной парадигме, о том, как её представляли художники Возрождения. По сути дела, половина работ, написанных в эпоху Ренессанса, были с такой теологической начинкой, с такими ребусами, что там без схоластических богословских рассуждений разобраться было нельзя. Живопись — это по сути дела букварь — и тогда, и сейчас пускай останется. Искусство живописи требует постоянного самоусовершенствования — и художника, и зрителя.

— Экспозиция, без сомнения, христоцентрична. Мне кажется, сегодня, когда наша эпоха называет себя пост-христианской, это удивительная смелость. Что даёт тебе эту силу и уверенность?

— А это моя профессия. Я не выпячиваю себя, что я такой держатель знамени Христа, просто это моя профессия. Я давно понял, что я по долгу службы должен верить. Потом, все мои великие коллеги — они все были глубоко верующими людьми. И я буду ещё выкаблучиваться, дескать, я такой, знаете ли, атеист, «человек мира»?.. Да нет, я такой же, как и они, потому что они мне дали генеральную линию, как генеральную линию партии давали в своё время. И поэтому у меня в этом плане никаких сомнений не было. Потому что я знаю, что художник без Бога — мёртв.

— Несмотря на то, что ты решаешь художнические задачи, твоя выставка, судя по всему, говорит именно о нынешнем состоянии общества…

— Ну, я не трибун, но мне всё равно хотелось, чтобы в этой выставке был посыл — нет, не обществу, а отдельным людям, которые приходят на выставку. Потому что, увы, мы, художники-живописцы, битву за душу человека проиграли. Причём, за 20 лет, — по нулям. Это моё глубочайшее убеждение.

— Ты публично заявил, что этой экспозицией пытался расправиться с современным обществом. Ты говоришь о глубоком нравственном и духовном оскудении… Как ты думаешь, есть ли сейчас вообще на земле общество, которое можно признать здоровым?

— Я думаю, нет. У человечества куча проблем, оно подошло к такой черте… Вроде бы закончилась самая страшная война в истории человечества, казалось бы — человечество должно задуматься, оглядеться, оглянуться… Нет! Оно продолжало скакать, с такой резвостью и бодростью, как будто его ждало впереди три коммунистических завтра. Но этого не случилось, оно попало в ловушку. В ловушку самого вульгарного, что есть на свете — денег, всеобщего потребления, всеобщего благоденствия. Хотя всеобщего благоденствия в мире нет. Самое главное — сохранить себя, страну, как нацию. А остальное — это уже извините, закон Божьего промысла. Наиважнейший закон для человечества. Вот куда он выведет, туда и выведет. Но надо всё-таки прилагать усилия, а не скакать безоглядно, уже приближаясь к краю могилы.

— Очевидно, что ты причисляешь себя к наследникам искусства Ренессанса, и в твоих руках у искусства остаются его важнейшие функции — и эстетическая, и познавательная, и идейная. А современное искусство — напротив, декларирует, что у искусства нет никаких функций. Как ты к этому относишься?

— Во-первых, я хочу сказать, что я состою не из одного Ренессанса. Когда я хочу окончательно расставить все точки над i, я заявляю о себе: «Я скромный эпигон великого искусства несуществующей страны». Несуществующая страна называется Германская демократическая республика. Я учился на искусстве ГДР, на немцах, которые были в свою очередь носителями традиции всего немецкого искусства. Поэтому я соткан из Ренессанса и немецких художников, которые были просто блистательные в 20-м веке, а они были традиционалисты. По сравнению с ГДР-овскими художниками искусство ФРГ — это просто протухшие котлеты. А сейчас современное немецкое искусство — ты себе представить не можешь, как мне за него стыдно. Это ж надо скатиться до такого оскотинения, чтобы я, ценитель, знаток, носивший их на руках когда-то, сейчас просто делаю кислую мину и говорю: «Фи, какая глупость, как это всё не по-немецки». Во-первых, там нет ничего. Полное забвение понятий рисунка, живописи, никакого понятия о композиции. Там только выпячивается: «Здравствуйте, это я». И оно сейчас везде такое, всё это на гигантском расстоянии растянуто по планете, начиная от Шанхая и заканчивая Буэнос-Айресом.

— Как с такой мощной культурой как европейская могла произойти такая метаморфоза?

— Первое — это безбожие. Второе — гигантский проект под названием «Да здравствует Америка», с помощью которого, по сути дела, разрушили все национальные школы. После Второй мировой войны они влезли везде, напакостили, а англичане подхватили все эти постулаты из-за океана. По сути дела, у англичан никогда не было своего искусства. Всё искусство им делали немцы. И ещё одно: вслед за безбожием идёт создание «нового человека», в виде бесполого андрогина. По сути, это idefix идеологов, которые сидят в кабинетах за тяжелыми тёмными шторами. Сами они имеют великолепнейшие произведения искусства, которые стоят миллионы — классику, естественно. А человечеству пихают этот подленький проходнячок, называемый современным искусством.

— По всей видимости, современное искусство отражает тот процесс, который сейчас движется в русле пост- или трансгуманизма, создания человеко-машины… И главное, учёные, занимающиеся этими вопросами, говорят, что этот процесс — неостановим. Они будут копать, пока…

— Пока не докопают до немецкой мины. Ну, пусть копают, ради Бога. Дурное дело нехитрое. Но совершается преступление против человечества. Они его окончательно изничтожают духовно, вместо настоящего подсовывая абсолютно ложное.

— Ну, искусственный интеллект — это всё же что-то ужасающе новое.

— Я так скажу: никакого искусственного интеллекта не будет. Промысел Божий — это сверхмощная таинственная вещь. И знаки, которые мы, художники, иногда видим, можно истолковать так, что есть эта мощнейшая сила, которая всё это остановит. По крайней мере, замедлит процесс, потому что в истории человечества мощные генеральные подвижки никогда не заканчивались так, как было изначально задумано. Они всегда делали какие-то замысловатые движения и выходили на абсолютно другие просторы. У меня есть всё-таки маленькая надежда, что человек останется человеком, — это не моя фраза, это сказал великий Михаил Ромм в финале фильма «Обыкновенный фашизм»: «И всё-таки я верю, что человек разумен…».

— Вернусь к «Теофании». Я вспоминаю мандельштамовское выражение «тоска по мировой культуре» и вижу, что ты эту тоску утолил. С кем ведёшь диалог?

— Этому я научился у Ренатто Гутуззо. У него есть великолепная вещь, называется «Живопись — моё ремесло», это цикл статей, верее размышлений его. А так как Гутуззо — один из любимых, чтимых и уважаемых мною художников, несмотря на гигантскую разницу в темпераменте, подходах и мировоззрении, я научился у него этому. Потому что он вёл бесконечный диалог с Рафаэлем, Курбе, Веласкесом и Пикассо. Это ещё было в училище. Но я понял, что это мой путь, что вести диалог просто необходимо. С великими, и желательно наравне. С кем именно? — знаешь, в мешке с песком будет меньше песчинок, чем моих любимых художников. Что ни эпоха, то жемчужина … Поэтому мне ничего не остаётся делать, как восхищаться и даже балдеть от того, что я принадлежу к такому блистательному сообществу. И пытаюсь соответствовать.

— Чего ты ждёшь от зрителя?

— Трудно ответить. Если честно, ничего. Я предположил, что все мои картины — это ретабло, заалтарные образы, которые вносятся в храм, и уже не важно, будет на них кто-то смотреть или никто не будет на них смотреть, кто повернётся к ним спиной, кто вообще не обратит внимания… Я достиг уже такого понимания, что незачем мне бегать за зрителем, цеплять за полу пиджака, и говорить: «Посмотрите мои работы!». Искусство живописи не терпит суетности. Ты выносил работу, написал её, показал — и она говорит сама за себя. Она как драгоценный сосуд. А кто будет смотреть, кто не будет — лично уже не касается. Если ты ответственно сделал, то какой-то отклик найдёшь. Не найдёшь — и Бог с ним. В этом плане законы искусства суровы. Всё равно, это искусство, таинственная субстанция — поэзия, музыка, литература, живопись — которой, по сути дела, определения нет. И с точки зрения физики, и с точки зрения метафизики, сознания и бессознательного.

— Понимаю, само искусство — уже награда. Сама причастность к нему.

— Да! Это причастность к тем, кто сегодня сидит у Престола Господня. Это такой гигантский пласт, — они влияют, они не мертвы! Это гигантский энергетический пузырь со множеством исходящих от него нитей… Я считаю, физика тонких полей это должна начать изучать.